Простой вопрос Эрвина Шредингера, сформулированный им в 1943 году, «что такое жизнь?», стал катализатором возникновения биофизики и молекулярной биологии. Поразительно, однако, что, тогда как технологии, управляющие жизненными системами, совершенствуются и распространяются, вопрос Шредингера... остается вопросом. Теперь, когда мы знаем об успехах, пробелах и неудачах попыток найти ответ на вопрос Шредингера в различных областях знания, включая термодинамику, эволюционную биологию, астробиологию и биоэстетику, вопрос звучит по-другому: «кто создает теории о жизни?» Увеличение масштабов экосистемной потребности моделировать мир приведет нас к мысленным экспериментам с ноосферой (Вернадский, Леруа, Тейяр де Шарден), в которых акцент на биосфере, призванный сформулировать теорию о ее создании, подчеркивает существование обратной связи между сознанием и эволюцией, напри- мер, ГМО, биоарт, климатические изменения. Чем бы жизнь ни была, ее можно изменить, сместив фокус внимания, но чьего?

Сегодня теория ассамбляжа представляет собой ансамбль философских, социологических, антропологических концептов и метафор, не объединенных ни общей семантикой, ни логикой построения. Начавшись с осмысления феноменов гибридности постсовременного мира – возникновения новых технотелесных «сборок» и размывания границ человеческого/ не-человеческого – она, в итоге, не привела к созданию единого языка описания. Само понятие ассамбляжа при этом надежно укоренилось в анализе технологий, исследованиях города, объектно-ориентированной философии, неуклонно расширяя ареал доступных предметов познания. Расплатой за такую экспансию стала утрата исходных эпистемических интенций «онтологического поворота» в философии и «поворота к материальному» в социологии. Подобная неопределенность вполне приемлема для философии, руководствующейся призывом к «дикому и необузданному производству концептов», но крайне проблематична для социологии (где цена концепта существенно выше). Можем ли мы сегодня вернуть ясность категории ассамбляжа, сделав ее вновь пригодной для описания наблюдаемых онтологических сдвигов: в социологии оружия, социологии города, социологии техники? Схватывает ли она еще те новые интуиции проявления «неживой жизни», ради исследования которых и была когда-то разработана?

Политика по определению имеет дело не с тем, что и как «должно быть», а с данностью. Наличный дискурс последних лет обсуждает элементы бытия, преимущественно называемого материей, которая «чувствует, желает и помнит». Объединяя естественные и гуманитарные науки с искусством, он не тематизирует какие-либо уровни, иерархии, эманации или пустоты. Никакого посредничества со стороны какой-либо субстанции: сцепление и расцепление элементов выступает универсальным объяснительным принципом. Мир предстает неопределенным и текучим, что с одной стороны, позволяет увидеть его конституирующийся характер (как недетерминированно и случайно определяющегося бытия), с другой стороны, фактически не позволяет проводить в нем границы и осуществлять процедуры различений. Нет поверхностей, есть мембраны; нет объектов, есть интерфейсы; нет склонностей, есть векторы. Как физичность этого описания способствует соединению разрывов, неизбежно образуемых различными напряжениями и столкновениями?

Человечество хорошо развило свои способности мыслить образно – умение общаться по- средством слов, письма, изображений, звуков, напрямую и опосредованно, одновременно и неодновременно, сиюминутно и удаленно. Но кроме того, эта способность также – мощная «технология», причина, лежащая в основе эволюции человеческого вида. Она позволяет нам создавать технологии, механизмы, машины и даже новые формы жизни. Возникшие из способности мыслить образами, наука и технология глубоко повлияли на человеческую жизнь. В Древней Греции средняя продолжительность жизни была 30 лет, в Древнем Риме – примерно такой же, а к концу 19-го века достигла 40 лет. Сегодня, грубо говоря, в течение одного века, в так называемом «технологическом мире», ожидаемая продолжительность жизни удвоилась. Люди также создали множество памятников материальной культуры, технологий, организмов, которые становятся все производительнее, сложнее, автономнее и независимее. В известной мере их можно определить как «живые организмы», расширяя тем самым понятие жизни и живых организмов. Эти процессы расширяют биологические, культурные, технологические границы человечества. Как это происходит? На чем основаны технологии? Могут ли они дать представление о возможном развитии?

В докладе будут сопоставлены две различные работы – «Аппараты влияния» (1919 г.) австрийского психоаналитика Виктора Тауска и «Гипноз» (2006 г.) российского художника и литератора Павла Пепперштейна. Исходя из интерференции этих произведений, автор рассматривает структуры медиальности, которым свойственен момент неопределённости. Именно такие символообразующие процессы и практики и определяют сценарии развития гиперреальности, второй симулированной действительности, которая в качестве диспозитива внутреннего пространства – или другими словами, медиальной среды «на грани хаоса», — воздействует как на индивидуальные, так и на общественные представления, потребности, желания и восприятие.

Образы животных широко распространены в современных медиа: от анимации Уолта Диснея до Инстаграмы. Мы наблюдаем рост интереса к той форме жизни, которая ещё относительно недавно приравнивалась к «бездушным механизмам». Не является ли эта экспансия косвенным указанием на конвергенцию животной и технической форм жизни? И, в более узком смысле, не находится ли сегодняшнее состояние эволюции «мыслящих машин» соответствующим тому, на котором находятся животные? Вместе с тем, животных в культуре по-прежнему окружают мифы: различие между человеком и животным остаётся непродуманным. Решением проблемы может стать одновременное прояснение смысла средств искусственного интеллекта и значения животного царства для человека.

Основной вопрос, который доминирует в сегодняшних дискуссиях о науке и новейших технологиях, – это вопрос об их способности оказывать трансформирующее воздействие на все сферы современной жизни и на самого человека. Очевидно, что реальная, качественная новизна происходящего на наших глазах технологического сдвига не сводится только к появлению новых практик, связанных с научными изысканиями. Суть его заключается в том, что эти практики, взаимодействуя друг с другом, начинают порождать сложную системную целостность – новое пространство человеческого существования. Рассмотрение этой те- мы вряд ли возможно, на наш взгляд, без учета опыта современного технологического искусства, представители которого в своих практиках не столько подтверждают версии разворачивающейся на наших глазах дегуманизированной реальности, сколько очерчивают границы их применимости, предлагая зрителю еще более сложную комбинацию правил.

Сегодняшние художественные практики, активно использующие биотехнологии для повышения осведомленности относительно невидимости микроскопического и непостижимости макроскопического, тем самым участвуют в альтернативном производстве знания, которое может быть названо эпистемологическим поворотом. Такие технонауки вдохновляют искусство – философски и политически – вопросом о человеческом измерении как ключевой точке отсчета. Если сместить акцент от действий мезоскопического человеческого тела к функциям микроскопических тел, понятия микро-перформативности и молекулярного театра заиграют против друг друга, поэтапное диегетическое время контрастирует с реальностью перформативного времени альтернативных сил, даже выступающим в качестве растительной аморфизации. За пределами фрагментов генов и клеток, как онтологических индивидуальных заместителей, микроорганизмы все больше и больше входят в фокус художественного интереса между исследованием микробиома и синтетической биологией. «Большая бактерия» дальше бросает вызов мезоскопической традиции наших феноменологических соображений.

Междисциплинарные исследования и разработки в области искусственной жизни в 1990- 2000-х годах наметили проблематику перехода от цифровой культуры к культуре технобиологических гибридов. Вопрос о возможной жизни на технологическом субстрате обозначил открытость и недостаточность представлений о природе и биологической жизни. Это стало стимулом для новых критических художественных исследований и интервенций на пересечении искусства, науки и технологий. В центре внимания этих работ – онтологический театр не-человеческих агентов технологий и человеческих смыслов различных культурных дискурсов.